Одна из первых инструкторов AFF в России: Ирина Тивелькова. Часть 2
Здравствуйте, друзья-читатели Skycenter! Сегодня мы продолжаем публикацию заключительной части интервью Ирины Николаевны Тивельковой.
Началось все с того, что Горбунов увидел рекламу АФФ-подготовки в каких-то немецких журналах — по-моему, в «Fallschirmsport». А поскольку здесь мы о ней не то что не знали, а слыхом не слыхивали, да и немецкого языка никто из нас не понимал (а в журнале, понятное дело, всё на немецком) – то стали рассматривать картинки, и по каким-то намёкам начали гадать, что это вообще такое. Тот же Сергей Александрович Киселёв, тогда работавший в Звёздном Городке по программе парашютной подготовки космонавтов, сказал – «слушайте, а у нас сейчас проходит подготовку английский космонавт и парашютист, который у себя на родине, в Великобритании, является инструктором АФФ; если хотите, я организую вам встречу: выкроим полчасика, чтобы он вам объяснил, что такое АФФ». Владимир Александрович поехал туда, в Звёздный, потом вернулся с совершенно квадратными глазами и начал рассказывать. Для вас сейчас эта информация явно не будет открытием, а мы тогда слушали с раскрытыми ртами – не могли понять, что это вообще возможно: с первого же прыжка человека поднимают на 4000 метров, с первого же прыжка человека «сажают» на крыло: как он будет приземляться? Это сейчас студентов заводят на посадку по рации, а тогда радиостанций у нас не было, и человек оставался один в небе. Я тогда готовила по статик лайну, и методика подготовки была достаточно строгая, чтобы студент, оставшийся в воздухе один, не растерялся, а «рулил» куда надо – ему ведь с земли не подскажешь «развернись», «приготовь ноги», «тормози». Всё это отрабатывалось на земле, на тренажёрах и просто на тренировках. После этого Горбунов узнал, что курс-директор программы подготовки АФФ-инструкторов, американец Дон Ярлинг, ездит по Европе и в разных её странах проводит оные курсы. Для участия в них, разумеется, требовался определенный взнос, и Горбунов начал пробивать в ЦК ДОСААФ, без одобрения которого выезд за границу был невозможен, командировку нас троих на эти курсы. Мы были выбраны по принципу «чтобы хоть что-то смыслили в английском языке». Женя Груздев, вообще, был хорошо знаком с языком, а мы с Юрой – так, на общем уровне. Ну и, конечно, требовалось, чтобы уровень парашютной подготовки был не «чайниковым», дабы человек уже умел что-то в воздухе делать.
1991 год… Сейчас у меня в общей сложности 12000+, а тогда, наверное, было 6–7 тысяч прыжков. В начале прыжковой «карьеры» я только разгонялась – то есть в первый год сделала 20 прыжков, во второй год еще 70, и так далее. Потом, когда в сборную попала, были годы по 500–600 прыжков. Это, наверное, максимальное моё годовое количество – порядка шестисот прыжков в год – сплошь сборы и соревнования. Как правило, сбор длился 24 дня: 4 дня прыгаем, пятый выходной, и снова прыжки. В день на сборах мы делали прыжков по восемь — это была своеобразная норма, если погода не подводила. Прыгали мы, естественно, без укладчиков, всё своими руками. Единственный раз, когда был спартакиадный год – Спартакиада народов СССР в стране приравнивалась едва ли не к Олимпийским играм – нам выдали по второму куполу и дали укладчиков.
Да, за нами закрепляли парашюты, и каждый год они менялись на новые. Год попрыгал – старый сдал, новый взял. Тогда не было ощущения, что это что-то чужое, «не моё»: дали купол — теперь это мой купол, и никто иной не имеет права на нем прыгать. Мне с ним работать, мне к нему привыкать.
Да… В общем, поехали мы на курсы к этому Дону Ярлингу. Приехали туда абсолютными чайниками, впервые видевшими это всё, во все глаза смотрели на происходящее вокруг. Когда дошло дело до самих прыжков, мы просто смотрели, как люди располагаются на обрезе, как ноги ставят, за что берутся при отделении и в падении. Прыжки проходили с маленькой пятиместной Цессны-182 — дверь, подножка и подкос крыла, за который надо держаться при вылезании наружу, располагались у нее справа. Поначалу мы просто наблюдали, как и что делают другие участники курсов – мало того, что мы никогда не прыгали с подобных летательных аппаратов, так еще и АФФ увидели впервые в жизни, не имея о нем никаких сведений, кроме тех, которые нам рассказал Горбунов. А туда съехались опытные «перцы» со всей Европы: были и немцы, и голландцы, и итальянцы, которые в своих домашних клубах уже работали АФФ-инструкторами, и которым просто была нужна сертификация на американскую лицензию USPA.
Наша подготовка его не волновала. Сначала была теория, жесткая теория по 10 часов в день на английско-американском «абсолютно парашютном» в плане терминологии языке, который мы крайне слабо понимали. Даже Женя Груздев, который был на две головы выше нас в познаниях английского, порой терял нить рассуждений. Иногда он до самого утра сидел и переводил для нас выдаваемые распечатки учебных материалов, а мы уже, как могли, впитывали информацию. Наконец, дело дошло и до первых тестовых прыжков, где руководитель курса определял уровень претендентов, кто из них годен, а кто нет, и если бы мы были совсем «ни бум-бум», то просто не были бы допущены до практической части курса.
Тестовые прыжки организовывались очень просто – Дон Ярлинг делил нас на маленькие группы по 5 человек, которые помещались в эту крохотную Цессну. Он выходил первым, а у нас была задача выйти за ним «в догон» в маленькую дверь самолета – она была таких габаритов, что можно отделяться только по одному, друг за другом – догнать его, собрать кольцо, по его команде распустить захваты, после чего он уходил вниз, совершая какие-то эволюции, а мы снова его догоняли, снова собирались в кольцо, и так повторяли до тех пор, пока позволяла высота. Причем мы тогда не знали, какие потом будут вопросы. Поставили задачу: подойти; что ж мы, не подойдем, что ли? А потом мы вернулись на землю, он нас рассадил в кружок на некотором расстоянии друг от друга, выдал каждому лист бумаги и карандаш, и потребовал написать на нём: на какой высоте подошел первый, кто это был, на какой высоте подошел второй, в какое место, последовательность входа в фигуру и где какой человек лежал, на какой высоте была команда на роспуск, и так далее.
Групповая вообще в Союзе началась года с 1977-78-го, это был старт групповой, самый-самый ноль. Ребята точно так же сидели и переводили американские журналы, чтобы что-то понять, шили себе костюмы, которые были совершенно не похожими на сегодняшние группешные – каких их только не было! Начиналось все с вельвета, потом на пошивку пошли укладочные столы из авизента. Не знаю, откуда это поветрие пошло, но первые групповые комбинезоны были из самого настоящего вельвета, причем от локтя и от колен шли клёши-раструбы, и никакой резинкой они не фиксировались, просто оставаясь «балахонами». Потом перешли на такие же балахоны из брезентухи-«авизента», из которого в то время шили сумки для «дубов». На брезентовых комбинезонах были такие же широченные рукава и штанины, но они уже фиксировались на концах чем-то типа резинки: на руках и ногах получались этакие «шары» в свободном падении. В то время умами первых групповиков владела мысль, что, чем больше парусность комбинезона, тем меньше скорость падения и тем больше времени на работу. А до того, что эти «шары» трепыхаются в потоке и мешают работе, догадались уже сильно позже. Потом додумались и до этого, начали заужать и ушивать брезентуху на новых костюмах.
Эволюция их была очень интересной, как раз вот Александр Валентинович Белоглазов всё это проходил – мы с ним практически ровесники, примерно одновременно начинали прыгать, только он в свое время как раз ушел в групповую, и был в ней с самых её истоков. Групповая тогда была своеобразная: бал безраздельно правила классика, комплекс одиночной акробатики и точность приземления. А в групповую, образно говоря, «списывали» тех, у кого не получалось выдавать результат в классике. Прыгали же не за свои деньги, а за государственный счёт, и поэтому аэроклуб (его руководство) имел право отчислить человека из состава спортсменов – коль не даёшь результат, то и не нужен ты. И если не получалась у человека классика, ему предлагали два варианта: либо «давай, до свидания – извини, но в команде тебя не будет», или «если хочешь, попробуй заняться групповой». И они, все эти «недо-классики», радостно занимались групповой – явно лучший вариант, чем идти на улицу. Впоследствии многие из них стали матёрыми групповиками, ведущими нашими спортсменами и призерами чемпионатов. Это и правильно – одному дано одно, другому – что-то другое, альтернативность выбора всегда должна быть. А я начала заниматься групповой по остаточному принципу, если брать в процентном отношении, то классика и групповая у меня распределялись где-то 70 на 30.
Нет – формации, только формации. Я начала ездить по женским мировым рекордам, когда они еще только начинались.
Мой первый женский рекорд из 80-ти девчонок состоялся в 1989-ом году во Франции, организовывал его француз Алексис Перри. У нас в стране вообще не было женских рекордов, первые наши женские 36-way «положили» лишь много лет спустя. Я туда ехала, держа «пальцы веером» – у меня же столько прыжков за плечами, шесть с лишним тысяч. Взяла у групповиков, у Володи Какичева, «групповой» комбинезон – без захватов, без ласт, разумеется – просто коленки эластичные. Приехала во Францию, за спиной – самодельный, сшитый Женей Груздевым, ранец, внутри ПО-16 и треугольная запаска ПЗ-81. Когда я открывалась после разбежки, люди на земле гадали – кто это там на классическом матрасе висит? Тогда-то на Западе все уже летали на маленьких и скоростных пилотажниках, а тут открывается такая тихоходная классика посреди неба. Я помню, как уже после рекорда итальянские девчонки подошли и говорят – «А можно с вами сфотографироваться? Только возьмите свой парашют!» Они берут свои, вот такусенькие, маленькие, а я свою здоровенную самоделку накидываю. И я только потом поняла, зачем они фотографировались – показать дома своим, на чем русские прыгают, посмеяться надо мной.
Двое нас было – Наталья Эглит со мной, и Горбунов при нас в качестве «дядьки Черномора».
Нет-нет, там все было очень дружелюбно. Вы представьте: 1989 год, Горбачёв, перестройка, мы дружим с Западом – нас встречали просто на «ура». Горбачёв тогда триумфально прошел по Европе, его везде радушно привечали как «миротворца». В тот год как раз разрушили берлинскую стену – мы были на рекорде в августе, а стену порушили в начале ноября. То есть отношение к нам было наилучшее. Начиналось утро – мы с девочками (двое нас русских, а остальные иностранки) садились на траве и учили их русскому языку. Говорили им: «Девочки, доброе утро!», они так старательно – «Dobroye utro!»
Француженки, голландки, итальянки. Вот оттуда, с этой первой встречи, и идет моя дружба с голландками, мы до сих пор с ними встречаемся. А в саму формацию поначалу не ставили ни меня, ни Наталью. Отправляют в альфу, и всё – уже просто не знаешь, что делать. Ставят в базу альфы, ставят на края, ставят на узлы: везде работаем, везде всё делаем – а не берёт нас Перри в фигуру, хоть убейся. А у них, у основного состава, раз за разом ничего не получается. И в итоге уже сами француженки собрались группой, пошли к этому Алексису и спрашивают – «Почему ты русских не ставишь? Ставь русских в фигуру, у них всё хорошо!»
Он говорит – «Да ты посмотри, как она падает!» — и в меня пальцем тыкает. Думаю – а как я падаю? Оказывается – как классик, с обратным углом в тазобедренном суставе. Я же всю жизнь крутила комплекс индивидуальной акробатики в «плотной группировке», и даже на групповом рекорде, как оказалось, падала с подогнутым бедром. Никто и никогда не учил нас иным позам свободного падения. Мне потом говорили – «ложишься на кровать, руки кладешь на стулья и тренируешь прогиб». Но все-таки Алексис поставил меня в фигуру. Смотрит критически на мой костюм, говорит – «Иди возьми жёлтый комбез» (формация состояла из разноцветных секторов – желтого, розового, фиолетового и голубого). Вот на той самой фотографии, где запечатлен прыжок по АФФ в Волосово в 1993 году, в том самом желтом комбезе с захватами запечатлена моя студентка Войцеховская с «дубом» за плечами. В общем, рекорд мы отпрыгали, нужную фигуру поставили, я пошла сдавать комбез обратно, а он мне и говорит – «Возьми.
Пусть русские видят, в чем прыгать надо». И я, естественно, увезла этот комбез в Волосово. У меня тогда была студентка Катя Синюхина… Видели наверняка комбинезоны «Katrin Suit»? Через год-два после обучения именно она организовала эту фирму по пошиву прыжковых комбезов, первую на постсоветском пространстве. Она сняла с моего комбеза все мерки, что только смогла – выкройки, фасон, методику подшивки захватов, и тому подобные измерения, и начала шить вот эти свои первые комбезы – еще безо всяких ласт, просто чуть более широкие, чем для классики. Причем, как положено, из разной ткани – на животе скользкая, ниже колен шершавая, на спине эластик – все это было впервые в технологиях пошива. Потом уже кто-то придумал ласты – скорее всего, тоже «за бугром», и пошла-поехала по своему пути эволюция прыжкового снаряжения.
Мы сидели, отвечали на эти вопросы, выжимая из своей памяти какие-то сведения, пытались написать исключительно по субъективным «прикидкам» – сколько времени прошло, какая могла быть высота на каждом перестроении. И в итоге, как ни странно, данный тест мы прошли. Дальше начались прыжки с различными «эвалюторами», т.е. с инструкторами-экзаменаторами, игравшими в прыжке роль студентов. Эвалютор каждый прыжок менялся – была там одна сволочь, немец, который практически каждый прыжок делал так, что в свободном падении его никто не мог догнать. Но поскольку все эвалюторы проходили через всех «курсантов», то это было не так страшно – ладно, пусть будет один идиот, уж коль он у всех по очереди такой идиот. А остальные были вполне себе нормальные и лояльные мужики.
Одна или две девчонки были. Хотя… Кроме себя, кажется, я вообще не помню девчонок – чуть ли не я одна была среди мужиков. Точно не помню, надо посмотреть на совместной фотографии нашей группы.
Нет, там вообще все было просто и нормально.
Тоже не помню… Порядка десятка, 8-10 прыжков. Что еще вам рассказать на эту тему?
Приехали обратно, а тут Горбунову пришлось нас «легализовывать». Сами понимаете – в Советском Союзе нельзя было просто так «взять и начать» что-то новое: нужно было разрешение вышестоящих организаций, приказ начальника или еще что-то. Те чиновники, которые в ЦК ДОСААФ сидели и сидят поныне (люди, разумеется, уже другие, но суть абсолютно не меняется) когда услышали про АФФ – еще тогда, когда нас только отправляли на обучение – прогнозируемо отнеслись к этой идее скептически: «Наши инструкторы поедут за границу учиться? Да мы сами их чему хочешь научим!». Горбунов пытался – безуспешно пытался – им доказать, что это новаторство, что будущее именно за этой методикой подготовки, но в конечном счёте всё-таки «пробил». Когда мы только вернулись – надо это дело было «узаконить», получить разрешение на данные занятия, потому что если, не дай бог, происходит какое-то ЧП, то неразрешённый вид деятельности – это автоматически очень большие проблемы. Если во всех остальных регламентированных действиях можно как-то списать происшествие на несчастный случай, то, когда делаешь то, что не разрешено – это, по сути, добровольная «подстава». Слава богу, в то время в ЦК ДОСААФ за парашютную подготовку отвечал Анатолий Константинович Сырчин. Он, кстати, был среди парашютистов-ветеранов на прошлогоднем празднике 85-летия парашютного спорта у нас в Пущино. До того, как прийти в ЦК ДОСААФ, он служил начальником ПДП Прикарпатского военного округа, а округ тот был очень сильным и подготовленным в плане парашютного спорта: когда шли чемпионаты Вооруженных сил, Прикарпатский округ всегда был в числе лидеров. И вот, пришел в ЦК на парашютный отдел Анатолий Сырчин, и всё-таки подписал – долго у меня эта бумага хранилась! – план парашютной подготовки по АФФ: «Утверждаю. Сырчин». Благодаря ему мы, уже никого не опасаясь, начали это дело развивать да раскручивать под официальной эгидой.
АФФ, так и назвалась. Дословно это «accelerated freefall», «ускоренное обучение свободному падению» – слово «ускоренное» может вызвать какое-то недоверие, поэтому мы назвали её «прогрессивным обучением в свободном падении». И когда мы составляли самые первые методички, то везде прямо писали, что это американская система, что ее родоначальники и разработчики – американцы, то есть себе мы никаких лавров не присваивали и не собирались. Мы просто это переняли и начали внедрять у себя.
Во-первых, мы в тот раз взяли с собой нашего ребёнка. Мы полетели компанией KLM, с пересадкой в Амстердаме, дальше оттуда в Майами, а потом в Орландо, где располагается дропзона Deland – вот оттуда мы их везли. В KLM’е получилось выгодно: во-первых, лишний человек – это лишнее место багажа, а, во-вторых, семейные тарифы в KLM почему-то были просчитаны так, что для семьи с ребенком три билета выходили дешевле, чем просто два билета для взрослых.
Да, специально за ними. Это был уже 1995 год. За два года до этого, в 1993-ем, мы летали в Штаты на Чемпионат мира по групповой акробатике на DZ Eloy (Аризона).
Нет-нет-нет, страну представляли наши сборные команды, восьмерка и четверка, а параллельно там же проходили буги формацевтов, 100-way с перестроениями. Я там прыгала просто сама по себе. Был хороший повод вместе с командой оформить американские визы и туда поехать – вот мы им и воспользовались. Это, вообще, был наш первый выезд в Штаты – первую визу получить достаточно проблематично, а мы проходили в посольстве вместе с нашими командами, восьмеркой и четверкой, в которых в основном были военные, ЦСПК-овцы. Там, в посольстве, был такой зал, в конце него располагались окошечки, где консулы сидят, а мы сидели в самом в зале, где были расставлены ряды сидений, как в кинотеатре. Вызвали кого-то из Павленок, кажется – это тогдашние ВДВ-шники молодые, все ребята спортивные и сплошь неженатые – и первого же консульша «отшила». Вообще тогда было очень сложно получить визу, а тут, видимо, у них подозрение возникло, что молодежь въедет в Штаты, там найдёт себе жён и останется насовсем.
Ну и тут тренеры – не помню, Белый это был, или кто – пошли разбираться: «понимаете, вот вы одного не пускаете – значит, что вся команда (а это 10–12 человек в совокупности, плюс вторая команда, плюс сопровождающие, куда и мы с Горбуновым были вписаны) не едет на соревнования; получается, из-за вас мы срываем Чемпионат мира – мы напишем организаторам, что по такой-то и такой-то причине не смогли прибыть на соревнования». Вот в таком духе был разговор. В итоге пустили всех – и группешников, и нас до кучи. Я в соревнованиях самих не участвовала – только вот в этих формационных буги. Для нас тогда сотня – это было «ого-го!». Мы только в 1999-ом сделали, кажется, 87 человек как российский национальный рекорд, а там сотня, да еще и с перестроением.
Так это была сборная мира, а я чисто про российское национальное достижение.
Да, открытые, приезжай и прыгай любой, кто хочет. Там тоже сначала в альфу ставили – просто смотрели, что человек может, что не может, «вяжет ли лыко», не будешь же незнакомца сразу в фигуру ставить. И потом шла сама сотня – два перестроения, три. Для меня это всё было совершенно в диковинку.
Нет конечно, какие буги? Да и, вообще, про разницу уровней: Горбунов тогда смотрел и видел колоссальную разницу – эта дропзона, Eloy, в день делала столько же прыжков, сколько наше Волосово за год! Он тогда как раз наблюдал и изучал, как работает манифест, как работают все службы, пытался перенять методику организации самой работы дропзоны. Американцы умело организовали челночную работу бортов – один самолёт бросает, второй заходит на боевой, третий в наборе, какой-то спускается, какой-то стоит под загрузкой на земле, какой-то заправляется – форменная карусель, невообразимая четкость работы. Никто им тогда не мешал, никаких запретов – ни Домодедово у них над головой не было, ни ДОСААФа… Разумеется, что глаза у нас были квадратными, и всё это было интересным, смотрелось в диковинку смотрелось.
Ну на советской-то технике изначально было тяжко прыгать. На втором женском рекорде во Франции, где 100 девчонок лежали в формации, мы уже поняли, что с системами у нас всё плохо. Почти все девочки на том рекорде, естественно, были с мальчиками – мало кто приехал совершенно один. Девочки прыгали, мальчики сидели на земле и пили пиво, пока их подруги и супруги колбасились в небе – традиционные занятия парашютистов, что тут скажешь, в этом тоже ничего не поменялось. Горбунов нашел спонсора, который оплатил мне дорогу и членский взнос, наскребли кое-как на это денег, но на всё остальное их почти не было. Участниц рекорда кормили – был организован шведский стол: бери, что хочешь. А мы-то люди скромные. Познакомились достаточно быстро с остальными – с француженками, американками, там много разного народу было. Горбунов такой товарищ, что почему-то очень быстро всем начинал нравиться; и они, девчонки, говорят: «Ирина, а почему у тебя Владимир ходит голодный? Ты посмотри, какие американки наглые!» – а американки идут с рюкзаками, и все в них сгребают, что стояло в упаковках на этом шведском столе – йогурты всяческие, прочую снедь. «Почему ты Владимира не кормишь?» – они же видят, что мы с ним вдвоем едим только то, что мне дают, что я сама себе набрала. Берут мой рюкзак, накидывают туда еды всяческой: мол, ешьте вдосталь, хватит вам жаться. И тут я как-то прихожу с прыжка, смотрю – мой Горбунов сидит за столиком с американцем и угощает его пивом. Потом я ему, по-русски уже и наедине, говорю: «Ты что делаешь? Нам жрать нечего, а ты пивом миллионера поишь!» – а я знала, что он фирмач какой-то, то бишь хозяин парашютной фирмы. Его жена, Сьюзи, тоже прыгала в формации, и мы с ней уже познакомились к тому моменту. Он говорит: «Молчи, он тебе обещал парашют подарить». Я, с недоверием так: «Нда? На каком языке он тебе это обещал, на английском? Ну значит ты просто неправильно его понял». Горбунов: «Нет, я как раз сделал вид, что я не понял, а он полез в словарь и мне в слово «подарить» специально ткнул». Идут прыжки, никаких парашютов нам не дарят. А там так обставлено было – стоят палатки разных фирм и предоставляют демонстрационные парашюты. Он же мне дал попрыгать демонстрационный купол, такой яркий неоново-оранжевый Монарх – там можно было всё что угодно взять бесплатно попрыгать, попробовав какую-то новую для себя технику. Я ж опять приехала со своим здоровенным ПО-16 и тем же самосшитым ранцем, а тут мне такую крохотулю дают на попрыгать. Я просто обалдела – какой-то маленький, 135-ый, что ли, купол.
Справились, нормально. Я в теории примерно понимала, что он скоростной, и что на нем резких вводов давать не нужно; ничего, мозгов для безопасного приземления хватило. Ну так вот – его ж не подарили, он просто демонстрационный. Я как раз на нем и прыгала, когда Горбунов сказал про подарок – я и подумала: может, он мне этот купол и подарит? Ничего подобного: прыжки закончились, я пошла сдавать технику, он у меня парашют забрал и ничего не сказал, ну и я тоже промолчала. А потом, когда уже палатки сняли, стояла разъездная кутерьма – идёт он, Джордж Галлавей, и несет на пузе две объемистые коробки. Смотрит на ярлыки и говорит – «Ирина, извини, меньше не было, что есть, то есть: это – тебе, а это, Владимир – тебе». Два новых Монарха, представляете? Один, 175-ый, для меня – а мне тогда было пофигу, мы прыгали на ПО-16 площадью 24 квадратных метра – а Владимиру Александровичу 300-ый, большой. Подарок! С царского плеча, из нулёвки. Нулёвку тогда в России никто не видел вообще, не знали даже, что это такое – был такой цирк, как его паковали: мы ведь укладывали только на полу, а на весу никто не умел. Я, когда во Франции прыгала, конечно, видела, как укладывают парашют на плече, но принцип-то никто не объяснял. А он же воздух не пропускает, не сдувается, растекается под руками, тогда это в Волосово был целый аттракцион, куда народ сбегался – «нет, ты не можешь, дай я уложу; нет, дай я!» — все же сплошь крупные специалисты, в кого ни плюнь. А он, парашют – ни в какую.
Короче, под этот новый купол Женя Груздев сшил мне новый ранец. Тоже самопал, но уже не те, что были – и сам по себе небольшой, и сам контейнер ещё поменьше сделали, где-то под 135-ый основной купол, в то время как мой был 175-ым. Но ничего, запихивали; камеру поменьше поставили и укладывали. И выглядел этот ранец вполне достойно – кто не знал его происхождения, мог и за импортный принять. Прыгала я на нем достаточно много, хороший был ранчик, классно сделанный. А начала я с того, что тогда свела знакомство с этим Джорджем Галлавеем. Галлавей – хозяин фирмы Precision Aerodynamics, которая шьет Фалконы, Рэйвены, вот ту технику, которая у нас до сих пор используется как студенческая. Там же, на втором женском рекорде, они с Горбуновым законтачились на тему будущих контрактов. Потом списывались, потом он нам колоссальные скидки давал, и даже подсказал фирму, которая сшила бы нам ранцы – вот эти наши студенческие Telesis’ы – это уже была не его фирма, ибо он специализировался чисто на куполах, а та компания – именно на ранцах. Галлавей подсказал контакты, да еще и намекнул той фирме, что «надо бы скидку сделать моему русскому другу», то есть мы сэкономили и там, и сям.
И вот мы поехали тогда за первыми десятью – да, кажется, их десять штук было – парашютными системами. Из Америки их довезли до Амстердама, благодаря тому, что нас с ребенком было трое и багаж мы тоже делили на троих. Самым сложным этапом был ввоз их в Россию. Потому что на западных границах никого это тогда не волновало – есть вес, есть оплата за него, и всё. А у нас законы тогда остались советские, они с тех пор и не менялись-то толком.
Да, десять комплектов. Мы платили за багаж, за его перевес, но всё равно это было проще и дешевле, чем официальная отправка снаряжения почтой. Мы же всё это досконально просчитывали. Почтой выходило тяжелее и по времени, и по налогам, и по таможенным каким-то заморочкам. На Амстердаме всё не только не закончилось, но как раз, собственно, только началось. Из Майами мы летели голландским рейсом, в Европе нас встретили наши голландские друзья. Наталья Эглит, моя подруга, позднее вышла замуж за голландца, а голландец тот был хозяином небольшой фирмы, которая занималась поставкой овощей и фруктов; он нам практически подарил, отдав за какую-то символическую цену, белый микроавтобус Фольксваген Транспортер. И вот мы всё то, что привезли из Америки, начали упаковывать. Еще по дороге «туда» Горбунов всё просёк: мы с собой везли несколько старых советских парашютных сумок – потёртых таких, брезентовых, с ручками. А это всё у нас новое, в коробках, в целлофане. Несколько дней и ночей мы распаковывали эти системы, комплектовали, укладывали, чтобы это были собранные в ранцы парашюты, и распихивали вот в эти старые сумки. Всё это было исключительно для упрощения и ускорения перевозки систем к нам домой. Прохождение таможни ничего особого собой не представляло – ну парашюты и парашюты, системы комплектные, сумки старые, с документами все в порядке – проезжайте, мол.
Да, приехали они в Волосово, и мы с ними начали работать.
Нет, они были нашиты еще в Америке, так как мы заранее заказывали ранцы с карманами. Мало того, у них была предусмотрена система «статик лайн», были верёвки для этих ранцев… Наверняка и сейчас они где-то есть, а я тогда заведовала складом и помню их очень хорошо: такая ярко-жёлтая лента, широкая, мощнейшие карабины для зацепа за трос в самолете, тросик на конце и запирающее устройство. Конструкция была похожа на «верёвку» от «дуба», только там не тросик со шпильками и крепление к вершине чехла, а рипкордовый желтый трос для зачековки ранца, и петля крепилась к камере купола. То есть веревка расчековывала ранец, вынимала парашют из контейнера и сдёргивала камеру, оставаясь на самолёте, а крыло дальше нормально раскрывалось само по себе. И пока не появилось второго инструктора АФФ – мы потом обучили Алексея Лоташова, Константина Зябликова, Андрея Ефимова и Алексея Касторнова, первое поколение отечественных инструкторов – мы использовали сборку именно под статик лайн.
Ну да, они учились у нас.
Ой, вспомнить бы… Помните, я говорила про 1993 год, про Чемпионат мира на DZ Eloy? К этому времени мы там встретились с Жировым – не то чтобы познакомились (знакомы-то мы были давно), а просто встретились. К этому времени он уже второй год как жил в Штатах. Он тогда завязал с большим спортом в составе сборной страны и уехал в США с целью учёбы. Получил там все возможные лицензии – лицензию тандем-мастера, риггерские лицензии после прохождения всех курсов, получил лицензию инструктора АФФ: заполучил всё, что мог – вот как про него говорят, «парашютист в законе», так оно и есть. Он работал там везде, где мог – стриг газоны, имел еще какие-то подработки, чтобы на что-то жить, и параллельно учился парашютному делу. Мы улетали оттуда в 1993 году одним рейсом: команда где-то еще оставалась, а мы с Горбуновым и Жиров летели домой. И, как сейчас помню, мы сидели в аэропорту в кафе, я помалкивала, а мужчины меж собой разговаривали. Горбунов звал его в Волосово начПДСом, рулить парашютной подготовкой – руководить АФФ и всем остальным. Я не помню, в каком контексте, но тогда Жиров ему отказал, сказав: «Владимир Александрович, я хочу развивать торговлю, а это всё – не моё». Впоследствии Анатолий Степанович как раз и стал организовывать магазины – он до сих пор, наверное, старейший дилер всех этих американских производителей техники. Магазин здесь в Пущино, магазин в Коломне, в свое время в Борках у него была стойка, в Ступино был очень хороший магазин, шикарный, для него даже отстроили отдельный бревенчатый дом. То есть он тогда Горбунову мягко отказал – мол, сотрудничать готов, но хочу заниматься своим делом – и впоследствии в парашютной подготовке участвовал не очень активно: тандемы в Волосово иногда прыгал, чисто для себя, но не более. Он в тот год заканчивал свою деятельность в Штатах, и в Россию мы как раз возвращались вместе. Жиров ехал не в отпуск, а возвращался на родину «с концами». Тандемы он возил как тандем-мастер – кстати, Сашка, сын мой, свой первый прыжок пассажиром делал как раз с Жировым.
Системы оттуда же, разумеется, из Штатов. Я уже не помню, если честно. В добыче студенческих систем участвовала лично и всё рассказала, а вот как тандем-системы Горбунов добывал – даже и врать не буду…
90ые годы запомнились тем, что дропзона, сегодняшним языком выражаясь (тогда в ходу было по старинке слово «аэроклуб»), благодаря усилиям того же Горбунова, кардинально преображалась. В новый современный облик из кондового советского аэроклуба, который в шестидесятых строил военный стройбат с намерением сделать из него в последующем показательный центр допризывной подготовки ВДВ для молодежи – отсюда все эти казармы, все эти строения и мощная инфраструктура – всё было заточено под такое вот массовое ВДВ-шное допризывное направление. Горбунов пришел в начальники аэроклуба в конце 1991 года, в декабре как раз встал на должность начальника, «поднявшись» из тренеров, и все 90-ые годы прошли под эгидой изменений. В 1993 году с ним впервые попали в Штаты, прилетев в Сан-Франциско – а Чемпионат мира был на DZ Eloy, в Аризоне – мы взяли машину напрокат и поехали на Чемпионат, но поехали не по прямой, а весьма «по кривой»: если посмотреть на наш путь, то он выглядел сплошными зигзагами, и каждый зигзаг – это заезд на дропзону. Их там было натыкано очень много – маленькие, малюсенькие, средние, большие типа Элоя и Перриса. Горбунов тогда уже год как отработал в Волосово начальником, и на тот момент мы задались целью посмотреть на всю организацию процесса на американских дропзонах. Понять, как вообще функционирует система современного коммерческого скайдайва. Ну и, соответственно, вернувшись назад и вооружившись всеми полученными знаниями, Владимир Александрович начал (вернее, с новыми силами продолжил) процесс преобразования «аэроклуба» в «дропзону». В итоге из его рук вышло то, что вы все можете сейчас видеть вокруг себя.
Парашютизм ведь постоянно меняется, а у меня в нём состоялась весьма длинная жизнь – и все эти изменения так и проходили на моих глазах. Я была «в теме», не просто начала прыгать в 70-ые годы и помню только их – я оставалась и в команде достаточно долго, когда в ней менялись люди, менялась техника, менялись условия, подготовка, менялась сама страна, да и сам парашютизм тоже эволюционировал. Горбунов, помню, говорил, что наш третий МГАК, Волосово то бишь – это маленькая модель нашей страны. Наверное, так было и везде – любая какая-то подобная организация являлась маленькой ячейкой, моделью всего государства. Те изменения, которые проходили вокруг нас, неминуемо давали отпечаток и свое влияние на изменения, проходившие внутри нас и внутри аэроклуба, затрагивали нашу психологию и всю нашу деятельность.
Да, мы выживали… Выживали как могли. Хотели как-то сохранить и приумножить все наработанное ранее, и в итоге сейчас есть то, что есть. Парашютизм стал другим, всё изменилось, и притом изменилось очень сильно, но когда перемены идут плавно – вроде их и не замечаешь, а как окунешься памятью в те годы… Да, всё было другим, всё было совершенно иначе.
Тем не менее, небо не меняется. И чувства человека, когда он туда попадает, тоже остаются теми же самыми. Восторг, улыбки, энтузиазм – они, эти светлые чувства, живут вне времени, и в этом парашютисты прошлого ничем не отличаются от парашютистов настоящего и будущего.
